Моей маме

            

Привет, мам! Как ты там?

Понимаю, что с точки зрения атеистического материализма, я несу сейчас полную чушь… Только вот, шел бы он лесом, этот атеистический материализм. Никогда ему не доверял.

Очень надеюсь, что у тебя там все хорошо. Что для тебя, наконец, наступил покой. Что тебя перестала мучать эта изматывающая пневмония, так некстати принесенная этим подлым, вероломным вирусом. Что тебя покинули все боли и неудобства, вызванные многими не смертельными, но продолжительными недугами, сопровождающими в этой жизни большинство немолодых организмов. И что твое большое и доброе сердце перестало, наконец, разрываться от нескончаемого беспокойства за всех нас: твоих неразумных детей, внуков, друзей, родственников, знакомых, соседей, случайно встреченных людей…

Хотя, не удивлюсь, если ты уже и там о ком-нибудь заботишься. Или снова кого-нибудь спасаешь. Ты ведь вряд ли умеешь по-другому? Сколько я себя помню, ты делала это всегда. Растила сыновей, ухаживала за родителями, помогала родственникам. Заботилась о пациентах, возвращала им способность к движению. Тянула связки, массировала мышцы, разрабатывала суставы. А по вечерам, после работы и надомных халтур, шла по срочному вызову к кому-нибудь из соседей. Измеряла давление, делала инъекции, ставила банки и горчичники, лечила добрым словом. Когда же сила и чувствительность в твоих лечащих руках сменилась суставной болью, ты начала за всех молиться. За своих, за чужих, за живых, за ушедших, за добрых… Других ты не знала. Добрыми были все.

Как же давно мы с тобой не разговаривали, мам. Чтобы не коротко, по телефону, чтобы узнать, все ли в порядке. И не наспех, неожиданно нагрянув в родной город всего на три – четыре дня. А как раньше, вдвоем, не торопясь. Чтобы никто не мешал своим присутствием. Чтобы поделиться и понять. Чтобы рассказать или вспомнить. 

Помнишь, давным-давно, ты купила мне шапку? Черный кож-зам с меховой оторочкой, собранный в форму зимнего шлема летчика? Мне, наверное, было лет четырнадцать – пятнадцать. Мне тогда уже очень хотелось нравиться девчонкам. Шапка, насколько я ее сейчас помню, была стильная. Но тогда таких никто не носил. По крайней мере, в нашей сибирской провинции. Я же, со всеми своими подростковыми комплексами, был слишком зависим от постороннего мнения. Помнишь, как я расплакался? Мне было стыдно. Я же взрослый, я не должен плакать… Кроме того, я понимал, что деньги на покупку шапки ты, скорее всего, заняла. И какой-то другой вариант мы купить уже точно не сможем. Но вот выйти в ней из дома… Понимая, что слишком слаб, я заплакал. Как пятилетний пацан. Понимал, что своей реакцией обижаю тебя, но не знаю, что мне делать, не знаю, как найти выход из этой абсолютно дурацкой ситуации. Ты тогда просто подошла и прижала к себе мою глупую голову. Нашла какие-то простые и очень понятные слова. Успокоила, убедила, что не обижаешься. Что мой отказ не несет никакого урона нашему семейному бюджету. А потом, в течение нескольких последующих вечеров, по возвращении с работы, вязала мне полосатого «петуха» – шапку, похожую на те, что носили все мои сверстники...

А еще раньше, помнишь? Мне было лет десять, и я был очень толст. Ты вставала ни свет ни заря и, каждое утро, выходила вместе со мной на пробежку. Потому что бегать позже, когда на улице появлялись первые проснувшиеся прохожие, я стеснялся….

А потом, когда я уже учился в десятом, помнишь? Тебя вызвала в школу наша литераторша. Она тогда, прямо в моем присутствии, пробовала доказать тебе, что я – бездарь и неуч. Не читаю книг, не способен писать сочинения. И, если на что и сгожусь в своем сознательном будущем, так только на то, чтобы стать сантехником и чистить чужие туалеты… Я до сих пор благодарен тебе за тот ответ. За возвращение моей самооценки, за подтверждение веры в себя. За ту, безукоризненно вежливую, но безоговорочно жесткую речь в мою защиту. Короткую, но очень емкую. Содержащую все составляющие полнейшей победы и точнейшим образом расставляющую абсолютно все точки над всеми возможными «i». За признание того, что кто-то должен чистить туалеты, и того, что труд этих людей достоин всяческого уважения. За список авторов уже прочитанных мной к тому самому моменту книг. За рассказ о твердых «на пятерку» написанных мной в предыдущей школе сочинениях, время от времени зачитываемых перед классом. За рассуждение о том, что только талантливые педагоги способны развивать талантливых детей. За гордо произнесенное признание того, что ты никогда не сомневалась ни в моих талантах, ни в моих способностях. И даже того, что, если я приму решение посвятить свою жизнь чистке чужих туалетов, ты отнесешься к этому решению с уважением и гордостью...

А еще помнишь? Совсем давно? Я даже не в состоянии понять, сколько же мне тогда было? Три? Или, может, пять? Когда мы на целый летний месяц умудрились снять какой-то крохотный домик на берегу Бердского залива, по-моему, в Речкуновке… Загорали, купались, ели землянику… А еще ловили пескарей, которых ты по вечерам зажаривала на черной чугунной сковородке до хрусткой золотистой корочки. И вряд ли я ел в своей жизни что-нибудь более вкусное…

Сколько разных сюжетов пронеслось в моей памяти за эти несколько страшных дней. Сюжетов, по поводу которых так хочется спросить тебя: «Помнишь?» И сюжетов, по поводу которых так хочется сказать тебе: «Прости!» Конечно, ты все помнишь. Хорошие родители отягощены этой способностью – помнить. Помнить хорошее. И даже плохое помнить так, как будто, это плохое – тоже хорошее. Вычеркивая из своей памяти абсолютно естественную для каких-то моментов обиду как уже ненужный, до бессмысленности устаревший атрибут…

Прости меня, мам. Сколько же, оказывается, осталось между нами недосказанного. И как же мне, оказывается, хочется попросить у тебя прощения. За слепоту, за черствость, за невнимание, за многое. Не понимаю, почему я не сделал этого раньше. Почему не сказал, почему не написал. Знаешь, мне, наверное, просто никогда не верилось в то, что этот мир способен существовать без тебя.

Таллинн. 9 ноября 2020

 

Мечты сбываются

 Когда мы смотрели квартиру, в которой сейчас живем, наш маклер Айвар – высокий харизматичный дядька, отлично говорящий на обаятельнейшем «Таллиннском русском», как бы между прочим сообщил: 

– Еще в стоимость этой квартиры входит небольшая кладовка в подвале.

– И мы можем ее посмотреть? – поинтересовался я.

– Конечно, но не сейчас, – заулыбался Айвар, – Хозяева не могут найти ключи. Конечно, ключ от входа в подвал можно попросить у соседей, но на двери в кладовку висит навесной замок, и его не хотелось бы ломать. Хозяева говорят, ключи точно где-то в квартире, но где именно, к сожалению, не помнят. Может, вы потом их найдете, – полувопросом – полуутверждением заявил Айвар.

– А вдруг, мы потом найдем там труп? – мрачно пошутила моя жена, активно совершенствующая свой английский, поэтому, еженедельно просматривающая как минимум один психологический триллер в оригинальном звучании.

– Нет, трупа не будет. Будет клад, – пообещал широко улыбающийся Айвар…

            Честно говоря, про подвал мы забыли практически сразу. Завершение всех московских дел, переезд, перевоз самых необходимых вещей и собаки, изучение языка, пандемичный локдаун… И даже обнаруженная полгода назад старая сахарница с целой коллекцией разных старых ключей не активировала любопытства. Было не до того.

            И вот, в прошедшие выходные я, наконец-то созрел до выноса в кладовку объемной сумки со всяким накопившимся хламом. Знаете, тем самым, что частенько напоминает большинству нормальных людей о существовании несложной дилеммы: не факт, что когда-нибудь пригодится, но выбрасывать жалко…

            Пересыпаю в карман коллекцию ключей из сахарницы, беру сумку, выхожу из квартиры…

            …Щелкаю выключателем. Теплый желтый свет заливает несколько ведущих вниз бетонных ступенек. Спускаюсь. Оглушительный удар захлопнувшейся за моей спиной тяжелой металлической двери заставляет меня вздрогнуть. Эхо шагов устремляется, перекатываясь, по гулкому лабиринту коридоров. В подвале сухо, тепло и удивительно чисто. Пахнет давно состарившейся пылью. После нескольких неудачных попыток, выхожу в нужную ветвь лабиринта, нахожу дверь с номером своей квартиры. Долго подбираю ключи. Наконец, дужка замка с мягким щелчком выходит из фиксирующего отверстия.

            Открываю дверь. Падающий из-за спины свет отпечатывает увеличенный силуэт моей головы на противоположной стене. Пытаюсь разглядеть интерьер тесного помещения: вешалка - крючок прикрученная к стене справа и выхваченный светом фрагмент верхней полки дощатого стеллажа со стоящими на ней разнокалиберными банками из-под краски. Вдруг, постепенно привыкающие к темноте глаза выхватывают из темноты что-то темное и массивное, покоящееся на средней полке. Наклоняюсь, осторожно притрагиваюсь к поверхности. Темный пластиковый мешок, покрытый толстым слоем пыли. Не без усилия подтягиваю его ближе к краю, осторожно отворачиваю край, заглядываю внутрь, но ничего не могу разобрать. Достаю из кармана айфон, включаю фонарик и… Нет, этого не может быть. Просто невероятно. И тем не менее, абсолютно точно. Луч фонарика выхватывает из темноты подробности, не оставляющие никаких сомнений... 

… «Женька, привет, ты дома?» – привычно вопрошаю я, вваливаясь в маленькую кухню-прихожую небольшого частного дома. Женька – мой друг. Мы учимся в одном классе уже девятый год, а наши дома, построенные нашими дедами, стоят друг от друга на расстоянии каких-нибудь, ста метров. По утрам мы вместе с Женькой бредем до школы, после обеда вместе возвращаемся. А по вечерам, захватив мою гитару, вместе заходим в гости к кому-нибудь из друзей или одноклассниц, где «на радость» родителей и соседей устраиваем квартирник с перепевкой  доброй половины репертуара «Битлов», «Машины» и «Воскресенья»... 

Женька – мой друг, и я уже давно вхожу в его дом без стука, а он, точно также, без стука, входит в мой. И, поверьте, в нашем восемьдесят втором – это нормально. 

Очередное: «Женька, ты дома?», – снова остается без ответа. «Дома есть кто-нибудь?», – спрашиваю уже очень громко. В следующий момент между штор, закрывающих вход в гостиную, просовывается улыбающаяся до ушей Женькина физиономия, декорированная по бокам массивными «чашками» стереонаушников ТДК–3.

– Кот, привет! Заходи! – что есть мочи орет Женька, пытаясь перекричать громкую, одному ему слышную музыку.

– Нифигасе?! Тэдэкашки?! Откуда? Ты что, свою моно-радиолу через них слушаешь? – я быстро скидываю свои единственные и, поэтому, всесезонные полуботинки «на скошенном каблуке" и, практически, вбегаю в гостиную. На стуле, стоящем рядом с Женькиным диваном и всегда заменявшем ему прикроватную тумбочку стоит практически, недостижимая мечта: массивный матовый корпус, черные же, в цвет корпуса ручки «бегунков» – регуляторов, красно - зеленые ярко светящиеся индикаторы и медитативно вращающиеся бобины, передающие друг-другу витки темно-коричневой магнитной ленты. Завершающая композицию белая надпись КОМЕТА – 201-1 кажется мне лишней – предмет своих грез я узнал бы и без подсказки.

«Подарок родителей», – проорал довольный Женька, стаскивая с головы наушники и протягивая их мне. Принимаю из его рук подрагивающие низами черные «чашки» и накрываю ими уши:

«…We don't need no thought control

No dark sarcasm in the classroom

Teachers leave them kids alone», – будоражащая, приводящая в восторг звуковая эмоция, кажется, приходит не из наушников, а рождается прямо в моем мозгу, стремительно нарастая до максимума: 

«Hey, teachers, leave them kids alone

All in all it's just another brick in the wall»…

            …Гашу фонарик и осторожно подтягиваю к себе находку, с усилием взваливаю на плечо. Запираю дверь, возвращаюсь к лестнице, поднимаюсь, выхожу на улицу и ловлю на себе крайне удивленный взгляд соседа. Бережно опускаю находку на ковер, разрываю пыльную пленку пакета. Да, сомнений быть не может, это он: массивный матовый корпус, черные же, в цвет корпуса ручки «бегунков» – регуляторов… Бережно стираю пыль, вставляю вилку в розетку, щелкаю переключателем. Стрелки внутри сияющих красно - зеленых индикаторов вздрагивают и замирают на нулевой отметке. Достаю из разорванного мешка бобины, осторожно заправляю темно-коричневую магнитную пленку в лентопротяжный механизм, нажимаю кнопку пуска. Катушки приходят в медитативное движение, передавая друг-другу витки пленки. Осторожно передвигаю ручки бегунков – регуляторов громкости, усиливающих, зарождающуюся в динамиках эмоцию:

«So ya

Thought ya

Might like to go to the show

To feel the warm thrill of confusion…»

Таллинн. Август 2020

Второе "первое сентября" моей дочери

Сегодня жарко. День выдался практически летний. Так жарко, что только открытые во всех комнатах окна и распахнутая настежь балконная дверь позволяют чувствовать себя в помещении более-менее комфортно.

Во дворе школы, расположенной прямо под окнами моей квартиры, с девяти утра одна за другой проходят праздничные линейки, и я уже в третий раз подряд прослушиваю имперский гимн, дежурные речи директора школы и кого-то из представителей городской администрации, лубочно-народные мелодии и не самые лучшие стихи, старательно и трогательно декламируемые первоклашками. Сегодня первый учебный день очередного учебного года...

Одиннадцать лет назад, я и сам стоял на этом самом дворе и с трудно скрываемым волнением наблюдал за первой школьной линейкой своей дочери. Ее первым в ее школьной жизни первым сентября. Я плохо помню подробности того дня. Наверняка играл все тот же имперский гимн, и тот же советско-народный лубок, произносились какие-то подобные сегодняшним, абсолютно дежурные речи, и, конечно-же старательно и трогательно декламировались стихи, дежурно и бездушно подобранные для этого момента кем-то из учителей... Одиннадцать лет назад я совсем не замечал всей этой пошлости. Мне было просто не до того. Ведь это был день, когда моя дочь пошла в школу. Я волновался и очень переживал. Так переживал, что через несколько дней после этого события опубликовал свои размышления в блоге...

Прошло одиннадцать лет. Позавчерашний — последний день лета и одновременно день рождения моей жены мы провели втроем. Немного погуляли по центру старого города, поболтали за круглым столом и терпким кофе в тени внутреннего дворика уже полюбившейся кофейни. А потом зашли в супермаркет, купили вина, местного сыра и ароматнейшего заварного хлеба. Уехали за город и устроили праздничный пикник расположившись на большом плоском камне, вросшем в песок прямо на полосе балтийского прибоя несколько столетий назад. Было очень тепло и немного грустно. Мы почти не говорили. Нам не нужно было говорить. Мы уже давно научились понимать друг друга молча.

Вечером того же дня мы с женой сели в самолет и вернулись в Москву, в нашу, пока еще московскую, но уже точно не такую как раньше жизнь, оставив дочь там, в ее собственной, уже самостоятельной, европейско – студенческой. Очень непривычно, немного грустно, но с ощущением правильно принятого решения. Уже не нашего — родительского, а ее —самостоятельного.

А сегодня я сижу у распахнутой настежь балконной двери и под аккомпанемент трогательно декламируемых первоклашками стихов, перечитываю конспект своих родительских переживаний одиннадцатилетней давности. Трогательных и наивных. Перечитываю, и понимаю, что на самом деле в жизни все совсем не так, как мне тогда представлялось. Что доля дочерней любви, ее внимания и уважения сжимается не от количества ее новых собственных друзей, увлечений и интересов, а исключительно из-за нежелания или неспособности понимать и принимать эти самые интересы и увлечения. И мы — родители, способны самостоятельно регулировать эту самую долю, самостоятельно же решая, сколько времени и внимания уделять ответам на тысячи вопросов, возникающих у твоего ребенка не только в самом юном возрасте, и насколько внимательно и уважительно относиться к самостоятельной точке зрения и к первым, возможно не всегда правильным решениям. 

Сегодня у моей дочери ее второе «первое сентября», теперь в ее уже студенческой жизни. И я очень надеюсь, что эта жизнь будет интересной. 

Самой большой удачи тебе, моя любимая дочь! Горжусь тем, что ты делаешь, горжусь твоей силой и твоим талантом. А теперь еще и твоей самостоятельностью.

Долгопрудный. 2 сентября 2019

Моей дорогой тете

Я начал писать этот текст два года назад, накануне восьмидесятилетнего юбилея моей тети. Хотел сделать ей подарок. Мы с семьей летели в отпуск сложным маршрутом. Был сильный ветер, Мадейра не принимала, сели на соседнем острове и добирались до места паромом. Масса каких-то нервных ситуаций и отвлекающих мелочей. Пытался писать урывками, но, то ли времени не хватило, то ли внутренне не созрел, не знаю. Не смог. И, коль, к юбилею не закончил, отложил в сторону...

Сегодня утром, гуляя с собакой, вдруг вспомнил, и понял, что пора. Что сегодня обязательно закончу.

Вчера перед сном я пытался отыскать в памяти самую раннюю картинку, в которой присутствует моя тетя. К сожалению, с годами, детские воспоминания становятся размытыми. Особенно, самые ранние. Кисть времени смешивает события, как жидкую акварель, размывая и хронологию, и детали. Смутно, словно сквозь толстое неровное стекло, проступают контуры прошлого. Ноябрьская демонстрация начала семидесятых. Осеннее, уже морозное утро. Густой людской поток, украшенный транспарантами и воздушными шариками. Чьи-то заботливые руки, несущие меня, как знамя, в первых рядах колонны Новосибирского завода металлоконструкций. Традиционный, пост демонстрационный заход к кому-то в гости. Стол, уставленный тарелками и бутылками. Дружное шумное веселье. Тетины руки подносят к моему стакану трехлитровую банку, наполненную прозрачной, с самым легким оттенком рубина жидкостью. Банка наклоняется и поток жидкости перетекает в мой стакан, принося с собой десятка полтора плавающих в нем небольших красных ягод. Освежающее, удивительно сбалансированное сочетание горького кислого и сладкого. Моченая брусника — это невероятно вкусно…

Летний день в жарком Джамбуле, в гостях у бабушкиных друзей. Большой фруктовый сад. Беседка, увитая виноградной лозой. Наливающиеся упругой спелостью крупные гроздья. Навес летней кухни. Тетя Эмма готовит обед. Путает абсолютно одинаковые жестяные банки, стоящие на полке рядом друг с другом, и, вместо вермишели, высыпает в кипящий бульон солидную порцию крупно наструганного хозяйственного мыла…

Знойное горячее солнце, ярким дрожащим светом заливающее раскаленную сухую степь где-то в окрестностях того-же Джамбула. Подрагивающая в терпком мареве полоска голубых далеких гор. Сухая колючая трава и утомительная долгая дорога. Я не знаю, куда мы идем и почему-то думаю, что именно к этим горам. Мне жарко, я устал и уже не хочу никуда идти, а горы, как назло, совсем не приближаются. Чьи-то заботливые руки поднимают меня над сухой травой, я поворачиваю голову. Это Тетя Эмма. Она улыбается, целует меня в щеку и садит на круп ишака. Я чувствую под собой живое, двигающееся «сиденье». Мне немного страшно, и я крепко держусь за спину моего старшего брата, сидящего передо мной. Но ехать на ишаке все же лучше, чем идти по раскаленной степи, и я терплю…

Купе поезда Новосибирск — Адлер. Летний солнечный ветер, врывающийся в щель на треть опущенного окна, туго наполняет белые паруса оконных занавесок. Мы с бабушкой, дедом и моим старшим братом едем в гости к тете, которая теперь живет в южном городе Гулькевичи. С группой своих коллег она уехала туда вводить в строй новый завод металлоконструкций. Мы едем к ней на целое длинное детское лето в настоящем купе, с восхитительными верхними полками, горячим чаем, блестящими подстаканниками, рафинадом, упакованным в брикеты по три кусочка, и с вкуснейшим мороженным, приносимым дедом из станционных буфетов...

Приятная тень аллеи, обсаженной вишней и тутовником. Спелые, падающие прямо на асфальт ягоды. Ноги ничего не замечающих местных жителей, равнодушно растаптывающих это сокровище. Продавщица мороженного под большим зонтом. «Ну что ребятня, какое мороженное купить? Какое больше нравится?» — спрашивает Тетя Эмма. Как же не прост этот выбор. Мы с братом удивленно разглядываем никогда не виданное раньше разнообразие. Здесь, в отличие от Новосибирска, продается не один, а целых пять видов мороженного сразу: полупрозрачное фруктовое и льдистое молочное в бумажных стаканчиках; сливочное, с кремовым цветочком сверху — в вафельном; сливочный же брикет, аккуратно уложенный между двумя вафлями и завернутый в блестящую фольгу; и даже настоящее, никогда не виданное в Сибири, эскимо на деревянной палочке. Мне хочется выбрать эскимо, но я уже делал этот выбор и вчера, и позавчера... Думаю еще несколько секунд и указываю пальцем на вафельный стаканчик с желтой кремовой розочкой. А потом, всю дорогу до дома завидую своему брату, не постеснявшемуся выбрать эскимо третий день подряд...

Из Гулькевичей тетя Эмма везет нас в поселок Джубга. К первому в моей жизни неожиданно бирюзовому, несмотря на мрачное название морю. Мы живем в палатках прямо на берегу. Утром, не дожидаясь пробуждения взрослых и начала официального завтрака, тетя собирает нас, детей, у продуктовой палатки и выдает нам по консервной банке с сине – белой этикеткой, предварительно пробивая в каждой из них по два маленьких треугольных отверстия большим консервным ножом с желто-коричневой деревянной ручкой. Мы забираем свою добычу, садимся на прибрежные камни и, глядя на волны, высасываем из банок сладкую тягучую субстанцию. Сгущенка. Раньше я не представлял себе, что ее может быть так много...

Мы уже в Новосибирске. Дед приносит с почты тяжелый, перевязанный шпагатом, фанерный ящик, с похожими на шоколадные медали, круглыми сургучными печатями. Ящик пахнет настоящим, не ячменным кофе, и, в зависимости от сезона, яблоками или айвой. Дед ставит ящик на табурет, берет стамеску и молоток, аккуратно снимает крышку, вынимает несколько, вложенных для уплотнения, южных газет… Фрукты, пастила, конфеты, сгущенка, кофе и какой-нибудь обязательный сюрприз для нас с братом... Следующим утром я захожу в свой класс и гордо достаю из портфеля учебник. На нем аккуратная, невиданная в Сибири, клеенчатая темно коричневая обложка. Обложки приехали в той самой посылке, и за несколько дней пребывания по соседству с кофе, пропитались его запахом. Мне завидуют все одноклассники. И, скорее всего, все учителя…

Тетя возвращается в Новосибирск, на свой родной завод. Двойным обменом выбирает квартиру недалеко от нашего дома, и они с дедом делают там ремонт. Переклеивают обои, линолеум, кафель. Делают встроенные шкафы с раздвижными, самостоятельно сконструированными дверьми, ездящими на роликах от старых списанных кульманов. Два главных конструктора. Один в прошлом, другая в настоящем... 

В Тетиной квартире стоит кульман. Она постоянно приносит домой «халтуру». Чертит по вечерам и по выходным. Иногда, ночи напролет. Когда кульман свободен, я беру альбомный лист, прикалываю его кнопками к мягкой липовой доске и черчу параллельные, перпендикулярные и пересекающиеся под разными углами линии. Мне очень нравится отжимать металлический фиксатор рядом с круглой черной рукояткой и поворачивать деревянный угольник, вычерчивая на листе безупречные прямые, складывающиеся в различные, иногда неожиданно диковинные фигуры…

Я кажусь себе очень взрослым. Заканчиваю десятый. Тетя Эмма, в очередной раз пытается убедить меня в значимости и важности хорошего образования. Пытается преодолеть мое упрямство и донести до меня безосновательность официально декларируемой Союзом почетности любой профессии. У нее не получается. Я ее совсем не слушаю. Большой империи нужны солдаты и рабочие, и пропаганда оказывается сильнее тетиных слов. Высокопарная ложь лозунгов, попавшая на благодатную почву смеси переходного подросткового возраста с острым желанием финансовой независимости, блокирует мой здравый смысл…

После нескольких лет казарменной жизни, кухня родительского дома кажется крохотной, а знакомый с раннего детства гостеприимный круглый стол — игрушечным. Я, мама, тетя Эмма, бабушка, сохраненный для особого случая индийский чай, домашний пирог, малиновое варенье... Я пытаюсь обсуждать какие-то актуальные на тот момент политические вопросы, и даже кажусь себе здравомыслящим и компетентным. На самом же деле, несу полнейшую чушь. Угнетенный регулярными политзанятиями мозг продолжает транслировать абсурдные, далекие от реальности штампы. Мне очень трудно говорить. Приходится искусственно перестраивать и адаптировать каждую произносимую фразу, заменяя ненормативный, на котором я уже привык думать, язык, приличными общепринятыми выражениями. Но в моменты особого эмоционального возбуждения, я, сам того не замечая, теряю контроль и осмысливаю сказанное уже постфактум, благодаря повисшей над столом неловкой паузе и отведенным в стороны и вниз взглядам моих домашних. Им за меня стыдно. Мне, слава богу, тоже. Мне не хватает приличного словарного запаса. Я растерял его на плацах и командно-пропускных пунктах. Боже, тетя, как же ты была права…

Несколько лет зарабатывания на хлеб однообразным физическим трудом окончательно развеивают миф о почетности любой профессии. Я, наконец, начинаю понимать, что ученье — это и правда свет. С трудом возвращается привычка сознательной замены телевизионного экрана регулярным чтением. Окружающий мир стремительно обновляется. Стараюсь наверстать почти совсем упущенное. После нескольких безработных месяцев и упорных поисков и попыток, я, наконец то, получаю предложение от большой международной компании. День выхода на новую работу почти совпадает с днем моей свадьбы. Денег совсем нет. Даже на новые брюки. Тетя Эмма продает свой гараж…

Начало двухтысячных. Я получил свое первое повышение. Теперь я менеджер, и мы с женой и дочкой временно живем в большом уральском городе, где когда-то родилась моя тетя. По выходным мы созваниваемся и подолгу и с удовольствием разговариваем...

Больше пятнадцати лет назад мы с семьей покинули большой уральский город. Моя дочь уже закончила школу. Я разменял шестой десяток и теперь уже вполне обоснованно кажусь себе взрослым. И, время от времени, даже пытаюсь чему-то учить других. Моя тетя до сих пор остается для меня недостижимым примером несокрушимой внутренней силы. Уверен, мало кому известно, сколько всего далеко не всегда позитивного выпало на ее, казалось бы, совсем хрупкие плечи. Тетя не любит говорить о своих проблемах. Она их решает. Без остановки, шаг за шагом. Либо с улыбкой, либо молча. Без капитуляций, без жалоб и без отчаяния. Вне зависимости от возраста и состояния здоровья. А если и просит у кого-то помощи, то только у Всевышнего...

В последнее время мы почти не созваниваемся. А когда созваниваемся, разговариваем совсем не долго. Взаимное: «Привет, как дела?» — и взаимное: «Не болей!». Не потому, что мы стали хуже понимать друг друга, и уж точно не потому, что стали хуже друг к другу относиться. Просто в какой-то момент пришло понимание, что на расстоянии в три с половиной тысячи километров слова становятся мелкими и невыразительными, а молчание, наоборот, наполняется смыслом...

Завтра у тети Эммы день рождения. Завтра я ей обязательно позвоню. Позвоню, чтобы поздравить, чтобы услышать ее голос. Позвоню, чтобы услышать ее короткий ответ на мое традиционное: «Привет! Как дела?». Позвоню, чтобы сказать чистосердечное: «Не болей!». Чтобы после короткого разговора нажать на кнопку, разъединить звонок и помолчать о том, что я чувствую. 

С днем рождения, тетя Эмма!

 Автор дизайна фото Дарья Литвиченко

Лиссабон — Мадейра — Долгопрудный, июль 2017 — июль 2019

Ветра Триопетры

      Мы прилетели вечером, около половины восьмого. Улыбающаяся бортпроводница пригласила нас к выходу, и, несмотря на самый конец сентября и зябко дождливую морось, оставленную в Шереметьево всего четыре часа назад, мы шагнули в яркий, абсолютно летний, бархатно приморский вечер. Глянцево теплые, греющие ладони, перила трапа. Низкое яркое солнце, напоминающее о забытых дома темных очках.

Останавливаемся у входа в автобус, ожидая, пока последние пассажиры покинут лайнер. С удовольствием вдыхаем теплый, густой, хоть и с примесью паров керосина, но уже морской воздух.

Три минуты нетерпеливой очереди, загорелое улыбающееся лицо греческой таможенной службы, «Калиспэра», быстрый стук печатей об паспорта, «Ясос», ожидание у транспортерной ленты выдачи багажа, опять «Калиспэра», и, чуть позже, снова «Ясос» но уже у стойки проката машин.

Запихиваю чемоданы в багажник, регулирую под себя сиденье и рулевую колонку, давлю на кнопку пуска двигателя:

  - Дочь, там мой рюкзак на заднем сиденье, в нем Гармина, дай мне ее, пожалуйста, и крепление с сетевым шнуром тоже.

Гарминой мы называем наш старенький автомобильный GPS навигатор. Ему, вернее, ей, Гармине, уже, наверное, около десяти лет. В том, что она женского рода, у нас никогда не было никаких сомнений, голос у нее женский. Более того, у нее весьма странный акцент, напрочь игнорирующий падежи и склонения. А еще она очень смешно выговаривает названия улиц, абсолютно нелепо расставляя ударения. Так что, иноземное, непонятного происхождения имя, ей вполне подходит.

Гармина давно уже стала, если и не членом нашей семьи, то обязательным участником всех автомобильных путешествий по Европе. Она неплохо разбирается в картах, но в деле построения маршрутов, склонна к весьма оригинальной точке зрения.  При этом сварлива, упряма, а, время от времени, и вовсе коварна. В такие моменты, любимое ее занятие - отправить нас по какой-нибудь, совершенно не той, не проезжей, а то и вообще, ею самой только что придуманной дороге. Поэтому, в зависимости от ситуации, с ней можно поговорить, поспорить, а то и поругаться. В общем, не скучно. 

Конечно же, технически она давно устарела, и сегодня есть множество более современных девайсов и приложений. Но именно в ее памяти сохранены географические метки всех наших предыдущих путешествий. Вся Греция, часть Италии, Шотландия… Пляжи, отели,  замки, таверны, магазины, ущелья… К тому же, она женщина… Да и вообще, друзей не предают. В общем, куда-ж мы без нее.

Прошу Гармину определить и запомнить координаты прокатной парковки и найти ближайший супермаркет. Едем!

Довольно большой Карфур оказался всего в пятнадцати - двадцати минутах езды от аэропорта. Быстро справляемся с закупкой продуктов на ближайшие три - четыре дня: вода, сыр, маслины, йогурт, рецина, горный чай, мед… Наконец, перед нами разъезжаются створки автоматических дверей, и наша, порядком заполненная тележка, выезжает в стремительно упавшую, но уже очень темную южную ночь.

Пытаюсь объяснить новый, уже окончательный маршрут капризной иноземке, и, вдруг понимаю, что в автомобиле не работает розетка. А до супермаркета Гармина вела нас на своей старенькой батарее, израсходовав ее почти в ноль. 

Ситуация… 

Впереди больше ста километров ночной, временами, очень горной дороги. Второй розетки в данной комплектации автомобиля не предусмотрено. Портативную  USB батарею, я, конечно же, не успел зарядить перед вылетом, и теперь она болтается в рюкзаке абсолютно бесполезным грузом. Пытаюсь запустить альтернативный навигатор в смартфоне, который я не активировал с момента замены телефона. Безрезультатно. Карты недоступны, требуется обновление. Оно и понятно, дома было незачем, а перед поездкой не стал, понадеявшись на «испытанного проводника».

Бывают моменты, когда к тебе вдруг приходит понимание, и, даже, не побоюсь громкого  тезиса, мудрое осмысление присутствия в нашей жизни каких-то непонятных или незаметных в обыденной жизни мелочей. Именно с этим, как теперь принято говорить, инсайтом, мы бережно разложили на капоте бумажную карту Крита, казалось бы, непонятно зачем выданную нам в пункте проката, в наше бешеное, абсолютно цифровое время…

Тремя часами позже мы сидим на уютной кухне нашего временного жилища. Стол у окна, деревянные стулья с плетеными сиденьями, плита, духовка, холодильник, простенький гарнитур, настенные полки, заставленные посудой и банками с сыпучими продуктами и специями. На столе, крупные, красно-бурые помидоры, светло-зеленые  в сечении огурцы, с черным вкраплением крупно помолотого перца, молочно матовая, раскрошенная крупными кусками фета, слегка декорированная редкими вязкими каплями янтарного меда, кольца белого сладкого лука, черно-смоляные, чуть сморщенные маслины, рецина в небольших граненых стаканах. В распахнутое окно дерзко врывается теплый, но уже не жаркий ветер, теребит занавески, сметает со стола стопку салфеток, звенит декоративным медным колокольчиком в прихожей, скрипит приоткрытой  на выходе дверью.

Утолив голод, перебираемся на балкон, захватив с собой рецину и маслины. Поднимаем головы вверх и замираем, оглушенные глубиной бархатного от видимых звезд неба. Где-то слева, в абсолютной темноте, и, судя по звуку, недалеко, о камни разбиваются волны, шуршит, перекатываясь, галька. Пришедший с моря порыв ветра  сердито треплет кроны деревьев у подножья горы, разгоняется по склону вверх, завывая в камнях, ударяется о стену нашего небольшого убежища, тугой волной толкает в грудь,  надувает парусом рубашку на спине. Терпкая смолистость рецины, бархатные звезды, проходящий сквозь меня ветер,  пахнущий горными соцветиями и морской пеной,  делают с головой что-то невообразимое, вытесняя из сознания массу, еще минуту назад, казалось бы, почти неразрешимых проблем, сжимая их до мельчайшего мусора повседневной суеты, наполняя  сознание каким то близким к абсолютному значению спокойствием.

Полупроснувшись в ночи от звука нежданно доставленной сервисной СМС-ки, я отключаю звук и, с тягучим удовольствием, погружаюсь обратно в сон под убаюкивающее  завывание налетающих со стороны моря порывов. И, несмотря на крепкие стены уютной спальни,  физически чувствую проходящий сквозь меня, уносящий тревогу и усталость ветер…

Громкий стрекот цикад возвращает меня в сознание, я открываю глаза. Щели решетчатых ставень пронизывают яркие солнечные лучи, расчерчивая спальню косыми летними линиями. Ветер немного снизил свою интенсивность, но не ушел совсем. Где-то недалеко внизу разбиваются о камни волны. Гляжу на часы и понимаю, что мы проспали больше десяти часов.

Натягиваю шорты и футболку, иду на балкон. Солнце уже высоко, и уже прогретый им кафель приятно делится теплом с моими босыми ступнями. Цикады изо всех сил стараются заглушить плеск волн и шелест ветра. Теперь, при свете солнца, я, наконец-то могу разглядеть наше временное жилище и окрестный пейзаж.

Небольшой двухэтажный дом, стоящий на пологом склоне горы, отгороженный от более крутой и уже скалистой ее части, деревянным, почти в человеческий рост забором и неширокой  полосой асфальта, бегущей к пляжу. Наша квартира занимает весь второй этаж. Кухня, две спальни и, довольно просторный, квадратов в шесть, балкон - терраса.  Бегущая мимо дома дорога уходит чуть ниже и правее, и уже через полторы - две сотни метров  упирается в огромное,  глубоко фиолетовое, с белоснежными пенными бурунами море…

Южное побережье Крита удивительно комфортно для пляжного отдыха, особенно в конце сентября. Еще по летнему тепло, но уже не так знойно. Температура воздуха всего на два - три градуса превышает температуру воды. Вдоволь накупавшись, мы лежим метрах в трех от кромки воды, посередине огромного, протяженностью не менее километра, мелкогалечного пляжа, заканчивающегося с обеих сторон  каменными  выступами предгорий, уходящих в фиолетово прозрачную глубину чистейшего в этой части острова моря. Мы сознательно игнорируем шезлонги и зонты. Грех отказываться от бесплатного сеанса натуральной стоунотерапии. Раскрыв книжки, мы с удовольствием валяемся прямо на прогретой солнцем, почти горячей гальке, время от времени меняя место, если температура камней под телом становится менее комфортной. 

Вдоволь начитавшись и искупавшись еще раз, бредем пить кофе. Большая часть пляжа расчерчена длинными рядами шезлонгов, прячущихся в тени больших зонтов. На всем пляже кроме нас, наверное, не больше тридцати, максимум сорока человек, включая посетителей и официантов двух прибрежных таверн.

Мы выбираем ближнюю к дороге. Устраиваемся за уютным столиком, спрятанным в тени развесистой кроны огромной критской сосны, заказываем кофе по-гречески и свежевыжатый апельсиновый сок со льдом. Кофе оказывается божественным, и, мы с удовольствием, заказываем еще…

Ветер стих к концу пятого дня. К этому моменту он, каким то абсолютно ненавязчивым и гармоничным образом, успел усовершенствовать нашу способность к восприятию мира. Многое из того, что совсем недавно  было столь тревожащим и неразрешимым, сделалось вдруг мелочным и надуманным. При этом, важным стало то, что еще вчера,  казалось совершенно незаметным. К нам вернулась способность просыпаться в отличном настроении, не спешить и не суетиться, замечать и с интересом рассматривать прекрасные мелочи…

Следующим вечером мы отправились смотреть на закат.

Путеводители утверждают, что самые красивый греческий закат можно наблюдать  с северо-западного берега острова Санторини. Не буду спорить, это более, чем достойное зрелище. Вот только, чтобы насладиться оным, вам приходится либо стоять на набережной в  тесной толпе туристов, либо заранее бронировать крайний к берегу столик одного из, не спорю, весьма приятных, но уж очень, по Греческим меркам, дорогих ресторанов. 

Закатное шоу, показанное нам этим вечером, оказалось, как минимум, не менее живописным.

Закончив послеобеденное купание мы вернулись домой, приготовили ужин, отправили в холодильник бутылку местного сухого красного, и, не торопясь, побрели обратно к пляжу. Проходя мимо нашей любимой таверны, мы обратили внимание, что ближние к пляжу столики уже заняты. Нас это нисколько не расстроило, так как наш ужин был уже готов, вино охлаждалось, а места для просмотра мы себе присмотрели еще заранее. Причем, самые лучшие места. 

В самом конце пляжа, из воды выходит склон пологой скалы, уходящий куда-то вверх плоскими наклонными уступами. Будто исполинская лестница в небо, сооружения  здесь много веков назад сказочными великанами.

Одну из этих ступеней мы и присмотрели себе в качестве амфитеатра на этот вечер. Мы уютно устроились на широкой каменной плите, еще теплой после уже октябрьского, но еще жаркого Критского дня, наслаждаясь  состоянием практически абсолютного покоя и, поистине, волшебной игрой красок, закатывающегося за морской горизонт солнца. Вокруг нас, в радиусе, как минимум, двухсот метров, не было ни души. Мы сидели и думали, что наша короткая, всего недельная передышка, к сожалению, подходит к концу. Что время очень непостоянная, да и вообще, абсолютно относительная субстанция. Что всего за несколько дней и ночей, срывающимся с окрестных вершин ветрам, удалось сполна восстановить наши силы. А наша карта острова пополнилась несколькими новыми метками, обозначающими прекрасные пляжи, живописные ущелья, колоритнейшие деревни и вкуснейшие таверны. Что полученные за эту неделю впечатления еще долго будут греть нас теплым Критским солнцем в промозглой осенней Москве. И что все хорошее когда нибудь заканчивается  лишь для того, чтобы чуть позже начаться снова.

Долгопрудный. Ноябрь - Декабрь 2016

Моему замечательному деду

       Ровно тридцать семь лет назад умер один очень хороший человек. Именно ему я очень обязан чем-то тем, давным-давно приобретенным, что до сих пор заставляет меня ценить доброту и ум, понимать чувство юмора и красоту, уважать людей и почитать старших, не воровать, не предавать своих и не обижать слабых. А еще, именно благодаря этому человеку,  мне, хотя бы изредка, но удается сделать что-то такое, за что потом точно не стыдно.

      Моему замечательному деду, Александру Владимировичу Богомолову.

       Я просыпаюсь от солнца. Я еще не открыл глаза, но я знаю, что вся комната уже залита ярким солнечным светом. Я специально заставляю себя держать глаза зажмуренными. Мне нравится ощущать тепло солнечных лучей на своем лице. Мне нравится видеть их темно красное проникновение даже сквозь плотно сжатые веки. Я открываю глаза и радуюсь оттого, что я не ошибся. Так и есть. За окном ркое солнечное утро. Я встаю с раскладушки и бегу во двор. Встаю на уже хорошо прогретые, несмотря на утро, доски деревянного настила. Я бесконечно счастлив. Я не помню, сколько мне лет. Может, я еще дошкольник, а может, я уже закончил второй класс. А может, это утро случалось  дважды, или трижды, или пятьсот раз… Какая разница?! Я счастлив! Я стою посреди залитого солнцем двора. Впереди длинный, как целая жизнь, летний солнечный день. А за ним еще много точно таких же ярких и длинных, полных детских открытий и незабываемых приключений. И над головой пронзительно-синее сибирское небо. Мои босые ступни благодарно впитывают тепло нагретых солнцем досок. Я счастлив.

       Я поворачиваю голову в сторону огорода. Там на садовой дорожке, вымощенной красным кирпичом, у самого края ярко зеленых зарослей малины, стоит мужчина. Он невысок и худощав, его голова совсем седа, но его движения еще сильны и решительны. Он стоит рядом с трубой, вертикально вкопанной в землю, являющейся одной из опор натянутых через весь огород бельевых веревок. Его сильные руки затягивают вокруг трубы петлю из проволоки, фиксируя алюминиевый раструб садового шланга в правильном, для полива малиновых зарослей, положении.

       Я очень хорошо знаю этого мужчину. Это мой дед. Уже через минуту я подбегу к нему с радостным приветственным криком. Он повернется ко мне, подхватит меня  и поднимет на своих еще сильных руках. Я обхвачу его за шею и прижмусь своей щекой к его колючему подбородку.

       - Доброе утро, деда!

        Еще через минуту я попытаюсь зажать пальцем сильную упруго-колючую струю воды, вырывающуюся из сплющенного конца алюминиевой трубки-раструба. Струя сопротивляется, отбрасывает мой палец, рассыпаясь горящими на солнце радужными каплями, обдавая прохладным веером и меня и деда.

                  - Котька, не балуйся. Иди, позавтракай лучше. Я уже в магазин сходил, молока купил и хлеба свежего, еще теплого.

       Потом я буду сидеть за круглым кухонным столом, жевать еще теплую, но уже хрустящую хлебную корку, запивая холодным молоком, купленным дедом в розлив. А потом, у нас с дедом будет много домашних хлопот. И он терпеливо будет учить меня правильно держать молоток, выпрямлять гвозди, уже бывшие в употреблении, но не выброшенные, так как на новые не всегда хватает денег. Будет также терпеливо учить меня эти же гвозди заколачивать. Учить пилить,  строгать, копать, поливать. Учить терпеть боль от нечаянного удара молотком по пальцу. Учить не пугаться и не позволять себе плакать, если ножовка сорвалась и рассекла палец.

       А вечером того же дня, втроем, с дедом и старшим братом, мы будем копать червей, выворачивая лопатой жирные комья черной слипшейся земли, выковыривая из них толстых и длинных дождевых червяков.

       Следующим утром проснемся рано, еще до рассвета. Возьмем удочки и старый, выгоревший, светло горчичный брезентовый рюкзак, заботливо собранный еще с вечера бабушкой или мамой, выйдем из дома. Купим три билета до станции "Чик" и будем с нетерпением наблюдать, как из утреннего густого тумана наконец то выныривает  полукруглое раскосое лицо первой Коченевской электрички.

       А потом, уже в вагоне, сидя вместе с братом на деревянном диванчике, будем самозабвенно слушать бесконечные захватывающие истории из дедовой жизни. Про детство в Елабуге, про друга Горку и про пса Бобку. Про рыбалку на Каме «внахлест» и «на муху». Про то, как дед, еще не умея плавать, выпрыгнул из лодки за своей первой, вдруг, сорвавшейся с крючка рыбой, и, только благодаря быстрой реакции его отца, был возвращен уже из-под воды обратно в этот мир. Про щуку невероятных размеров, пойманную его отцом, и доставленную домой практически волоком. И про известного красного командира, с очень громкой фамилией, не остановившего своего пьяного победоносного галопа ни до не после того,  как его лошадь затоптала играющую на обочине дороги девочку.

       А потом будет узенькая, петлями выныривающая из тумана меж окрестных полей речка Чик, и дикий утренний клев, и наловленные «на жареху» пескари. И снова истории, уже на берегу, за чаем из старого красного китайского термоса, и за домашней наивкуснейшей редиской, и огурцами, сорванными вчера вечером.

       И потом, к моему величайшему счастью у нас с братом будет еще много таких рыбалок. С наловленными пескарями, окунями и карасями. С чаем и огурцами, хлебом, редиской и вареными яйцами. И с обязательными, но, повторяющимися только по заказу, дедовыми историями.

       Еще у нас будут вечера. Замечательные вечера с чтением вслух. С вырезанием фигурок лошадок и человечков из сложенного вдвое листа картона или ватмана. С изготовлением бумажных самолетиков, журавликов, лягушек и кораблей. И, даже с действительно прыгающей «лягушкой», сделанной из половины деревянной шпульки из-под ниток, спичек и размятого до упругости  хлебного мякиша.

       А зимними выходными мы втроем будем ходить к железной дороге, и кататься с горки на санках или на лыжах. Или просто бродить по зимним тропинкам, слушая новые истории или обсуждая наши школьные дела с самым неподдельным, с дедовой стороны, интересом.

       А еще у нас будут совместные путешествия. Самые настоящие, на поезде с верхними полками и чаем в стаканах с никелированными подстаканниками. И с сахаром, в плотных прямоугольных брусочках по три кубика, упакованных в бумагу с изображением поезда. В Джамбул, к друзьям бабушки и в Гулькевичи, к моей тете. Иногда, когда в пути нам будут встречаться крупные станции, дед будет выходить за покупками, и мы, втроем, с братом и бабушкой, будем сильно переживать, что он не успеет вернуться до отправления поезда. И радоваться, когда он с охапкой покупок, будет возвращаться в купе. С вареной, еще горячей картошкой, заправленной сливочным маслом и посыпанной нарубленной зеленью, с горячими пирожками, и, обязательно, с мороженным.

       Потом у нас появится велосипед «Школьник», и дед, несмотря на возраст, целыми днями будет бегать сначала за старшим, а потом и за мной, сначала поддерживая, а потом просто подстраховывая начинающих велосипедистов. А в перерывах между пробежками, будет откручивать и разбортовывать колеса, заклеивая бесчисленные дырки на крайне низкокачественных советских камерах.

       Я всегда буду помнить деда уже пенсионером, потому что, когда я родился, ему было уже шестьдесят пять.

      Я никогда не увижу его, сидящим перед телевизором. Хотя первый телевизор в доме появится еще до его смерти. Зато, каждый день, буду видеть его читающим.  И еще по вечерам, регулярно и с удовольствием я буду слушать, как дед играет мандолине, балалайке или скрипке. Но, чаще всего, на гитаре.

       А потом настанет первое июля тысяча девятьсот семьдесят девятого года. И мы с дедом, возвращаясь с очередной нашей рыбалки, попадем под сильнейший дождь. В три минуты мы промокнем до нитки. Мы будем идти к остановке внутри низвергавшегося с небес почти сплошного потока, почти по колено в воде…

       …Когда мы вернемся домой, дед почувствует себя плохо. Срочно предпринятая мамой стандартная домашняя терапия поможет, но, к сожалению, совсем ненадолго. Потом мама и, уже вернувшаяся к тому времени в родной город, тетя уедут на скорой вместе с дедом.

       А потом будут похороны.

       И мы будем пытаться привыкать без него жить.

       Нам будет необычайно трудно привыкать к тому, что его больше нет, потому что, оказывается, мы очень плохо себе представляли, как много он для всех нас значил. Наверное, труднее всего будет бабушке. Потому что дед с момента их знакомства и до самой смерти продолжал ухаживать за ней, бережно и незаметно взваливая на свои, казалось бы, не очень широкие плечи, все бытовые и жизненные трудности, по возможности, ограждая ее от неурядиц и проблем не всегда сладкой жизни.

       А потом, взрослея, я буду продолжать слушать его истории, но уже от домашних. От бабушки и мамы, от тети и старшего брата. Интересные, всегда яркие. Почти всегда смешные, и иногда очень грустные. Те, что уже слышал от него раньше, и новые, которые дед не успел рассказать мне, потому что я был еще мал, чтобы сделать из них правильные выводы.

       Уже потом я узнаю, что дед много лет ухаживал за бабушкой, потому что она наотрез отказывалась выходить за него замуж. Ухаживал долго и красиво. И что потом, бабушка, не разу в жизни не пожалела, что, наконец, сдалась.  Узнаю, что будучи еще студентом, он подрабатывал тапером в кинотеатре. Что именно он не дал своему младшему брату бросить ВУЗ и практически силой заставил его получить образование. Узнаю, что он сорвался из уже обжитого тогда еще Свердловска, и переехал с семьей в абсолютно незнакомый Новосибирск только потому, что старшая девочка, моя тетя,  была слаба, и долго не начинала ходить, потому что на Урале ей, возможно, был не климат. Узнаю, что дед много лет проработал главным конструктором на одном из Новосибирских  заводов. Что всегда был заслуженным экспертом в своей профессии. И что легко и быстро, практически не задумываясь, перемножал в уме двузначные числа. Что его очень любили коллеги за человеческое отношение к людям, твердую, всегда  честную позицию и бесконечное чувство юмора. И что ему, к счастью, удалось, отказываясь от постоянных уговоров, остаться беспартийным и, каким то чудом, за эти отказы не пострадать. Что он писал стихи, и даже отправлял их на какие-то там конкурсы, но, к сожалению, безуспешно.

       А потом, когда мне будет уже за сорок, я вдруг с ужасом осознаю, что я не могу вспомнить подробностей его замечательных рассказов. Что для того, чтобы подробно представить его лицо, мне нужна его фотокарточка. Что я, к великому сожалению, не помню звука его голоса. А помню только глаза. Светящиеся, понимающие, и, почти всегда улыбающиеся сквозь стекла очков глаза. Добрые, заботливые, ироничные.

       А еще я всегда буду помнить тепло. То самое тепло дощатого настила, старательно устроенного во дворе дома моего детства заботливыми руками моего деда.

       Но все это будет позже. А пока я безмерно счастлив. Я стою посреди залитого солнцем двора. Впереди длинный, как целая жизнь, летний солнечный день. И мои босые ступни благодарно впитывают тепло досок, уложенных заботливыми руками и прогретых ярким сибирским солнцем. Я поворачиваю голову в сторону огорода. Там на садовой дорожке, у самого края ярко зеленых зарослей малины, стоит мужчина. Он невысок и худощав, его голова совсем седа, но его движения еще сильны и решительны. Я очень хорошо знаю этого мужчину. Это мой дед.

Долгопрудный. 2-е июля 2016 г.

Новый год по-гречески

В одну из не так давно случившихся суббот я сидел дома и разгребал завалы в личной почте. Каюсь, я и раньше делал это не очень часто, теперь же времени  не хватает даже на то, чтобы навести полный порядок в корпоративной. Тем не менее, приблизительно, раз в две недели приходится мобилизовать себя для расчистки нанесенных за этот период сугробов всевозможных рассылок и уведомлений.

Пробегая глазами по заголовкам нечитаных писем я вдруг с нешуточной тревогой остановился на одном из них. На первый взгляд, ничего особенного - стандартное уведомление одной из бизнес ориентированных социальных сетей. Некий Николаос с явно греческой фамилией,  работающий в компании по продаже медицинского оборудования предлагал включить его профиль в сеть моих профессиональных контактов. 

Подобные предложения не редкость. Я их получаю довольно часто. и от знакомых и от совсем незнакомых мне людей. Но имя Николаос, в сочетании с греческой фамилией встревожило меня. Настолько, что я не решился открыть этот запрос сразу. Я просто закрыл почту и отправился заниматься какими-то другими делами, рассказывая самому себе сказки, что никакое это не малодушие, что у меня просто  до такой степени много всяческих забот, и что именно сейчас на эти глупости нет ни одной минуты свободного времени...

Я оделся, вышел из дома, съездил в свой «ипотечный» банк, заскочил за продуктами, заправил и помыл автомобиль. Во время всех этих, скорее неосознанных механических действий, я не мог отделаться от какого-то тоскливого чувства. Причина душевного дискомфорта была абсолютно ясна. Это самое письмо. Неужели, тот самый Николаос? Неужели у него не получилось? Ведь, всего год назад, все казалось таким обнадеживающим. Неужели, чудес, все таки, не бывает?… 

…Со стороны «Цумерки» приходит очередной порыв шквального ледяного ветра. С устрашающим воем ударяется он в высокую, конусообразную крышу,  вырывает из каминной трубы сноп искр, ярко-оранжевыми кометами швыряет их в густую темную синь. Искры живут еще несколько секунд, расчерчивая ночное новогоднее небо причудливым неповторимым узором и гаснут, не в силах побороть холод зимнего ветра. Ветер затихает на несколько мгновений, затем, с новой силой врезается в непокорную крышу, вырывает из трубы сноп очередных искр, рисуя в темноте следующий, не менее завораживающий, но уже совершенно другой орнамент.

Я лежу на кровати, укутавшись в мягкое одеяло и смотрю в глубокое звездное небо сквозь небольшой застекленный пятачок, которым заканчивается островерхая конусообразная крыша нашего временного жилища. Через самый центр этого необычного окна проходит труба камина, стоящего прямо в центре абсолютно круглого и очень дружелюбного, но, к сожалению временного дома.  

В комнате тепло и очень тихо. Жена с дочкой уже спят. В раскаленной чугунной топке уютно гудит огонь, потрескивают дрова. Стеклянная, неравномерно закопченная дверца камина приглушает свет огня, сгущая его в темно оранжевые блики, повторяющиеся в   матовой каменной поверхности пола и стен.

Наступает две тысячи пятнадцатый год. Это может казаться странным, но у меня еще никогда, даже в детстве, не было такого волшебного Нового Года. В моей окончательно разомлевшей от тепла и вкуснейшего греческого вина голове всплывают, сменяя друг друга, невероятно яркие и до деталей реалистичные картинки трех последних дней…

…Узкая и абсолютно пустынная дорога серпантинными зигзагами уходит куда-то в небо. Наша «Шкода» карабкается по ней все выше и выше. Начинает смеркаться. Время от времени пролетают не по-гречески крупные хлопья снега. Оранжевые цифры на панели управления показывают минус шесть за бортом. Наш любимый навигатор в своем неустанном стремлении сокращать все, даже самые короткие пути, в очередной раз забросил нас в какую-то совсем малопроезжую и очень крутогорную местность. Мы окончательно осознаем, что едем совсем не по тому широкому, с отличным покрытием, шоссе, что буквально за полтора часа должно было  привести нас к месту ночлега. Тем не менее, решаем не менять маршрут, так как возвращаться на пятьдесят километров назад очень не хочется. Да и сама идея разворота выглядит абсолютно абсурдной, когда ширина серпантина гораздо меньше, чем длина автомобиля…  

Дорога продолжает ползти куда-то вверх. Прошедший позапрошлой ночью ураган в нескольких местах частично размыл покрытие и набросал на асфальт крупных булыжников. В местах повреждений и без того не широкий путь сжимается настолько, что бедному «Йети» кое как удается протиснуться. Средняя скорость сокращается до пятнадцати - максимум двадцати километров в час. Если верить навигатору, до места еще сорок четыре километра. Снегопад усиливается. Приборная панель показывает уже минус восемь, а надежда добраться засветло окончательно остается где-то там внизу, на широком шоссе с отличным покрытием…

… Уже совсем темно, заветный флажок, поставленный на карту навигатором, в реалии оказался каким-то строительным вагончиком, из которого вышло трое удивленно улыбающихся и абсолютно не говорящих ни по русски ни по английски дорожных рабочих. Сворачиваем на отсыпанную гравием дорогу, едем к каким то виднеющимся впереди огням. Через несколько минут свет фар выхватывает из темноты дощатый добротный забор. Едем вдоль него еще около ста метров и натыкаемся на чуть приоткрытые ворота.  Нам навстречу выходит приветливо улыбающийся молодой мужчина с фонарем в руке, в сопровождении трех больших собак.

- Hello! Are You Konstantin? I’m Nicolaus.

- Здравствуйте, Николаос, да, это я. Наконец то мы добрались

- Не бойтесь, они не кусаются… Почему вы приехали с этой стороны? Этой дорогой никто не ездит, есть дорога гораздо лучше… Езжайте за мной, я покажу вам ваш Иглу…

Тем, что Николаос назвал Иглу, оказался довольно просторный абсолютно благоустроенный и круглый по периметру дом, с каменными стенами, островерхой деревянно-черепичной крышей, содержащий внутри себя все, что нужно для вполне комфортного проживания городской семьи. Комфортная душевая кабина, действительно горячая вода, очень удобные кровати, камин, полностью укомплектованный кухонный уголок и переполненный продуктами холодильник. Продукты, как выяснилось, являлись завтраком, включенным в стоимость апартаментов и своим качеством и количеством явно превосходившими наши  ожидания.

Утром мы отправились гулять по территории этого необычного отеля, предусмотрительно захватив с собой остатки ужина для упрощения процесса знакомства с собаками Николаоса. Зелено, живописно и чисто. Аккуратные дорожки и лесенки, выложенные камнем или отсыпанные мелким гравием, круглые матовые фонари по периметру, тщательно скрытые друг от друга зеленой изгородью островерхие дома. Все очень продумано и очень качественно выполнено. Нам навстречу вышел Николаос, поинтересовался, все ли в порядке и не нужно ли чего. Рассказал, куда можно съездить и что посмотреть вокруг. Показал и отметил на нашей карте все правильные и самые короткие дороги.

Следующие два дня мы с удовольствием колесили по окрестностям, то и дело останавливаясь для осмотра всего, что привлекало внимание. Мы бродили вдоль горных ручьев, слушали водопады, гладили вековой мох старых мостов, любовались каменными крышами окрестных деревушек. Пили ароматнейший греческий кофе в стареньких маленьких полудомах - полутавернах, болтали с местными жителями на обоюдно скверном английском. Мы ни отчего не бежали и никуда не торопились. Мы наслаждались каждой минутой, проходящей сквозь нас.

Тридцать первого декабря утром в одной из окрестных деревень с говорящим названием Каларитес мы забрели в маленькую кафешку, где, если верить словам  хозяев, давным-давно останавливалась выпить  кофе сестра Наполеона Бонапарта. Уж не знаю, правда это или вымысел, какая разница. В любом случае, нам было очень приятно сидеть за старым деревянным столом, пить крепкий ароматный, с любовью сваренный кофе, и осознавать, что уже двести, а может, и гораздо больше лет подряд сюда каждый день приходят люди, чтобы отдохнуть и насладиться этим замечательным и всегда с любовью сваренным напитком…

Когда нам с женой принесли по второму кофе, мы спросили, нет ли у них в меню каких-нибудь десертов. Вместо ответа, наш стол моментально заполнился каким-то немыслимым количеством кексов, пирогов, домашнего печенья, еще каких то сладостей. Когда же, мы, более, чем насытившись,  попросили счет, то увидели в нем только пять строчек по одному евро каждая. Только за кофе. При этом, все наши попытки рассчитаться за десерт были решительно отвергнуты. В  заключение, хозяева научили нас говорить «С Новым Годом» по-гречески, и мы, тайком запихав под блюдце двухевровик на чай и с удовольствием проговорив еще раз «Эфхаристо Поли», то есть, большое спасибо и, вновь выученное, «Поли Хронья», отправились дальше.

В тот же день после обеда Николаос пригласил нас съездить с ним и его семьей на Цумерку, посмотреть зиму. Цумерка - это самая высокая, и как нам показалось, самая суровая в этом районе гора. Летом это вожделенная цель приезжающих сюда в большом количестве альпинистов, а зимой - временами хмурая, а временами приветливая хозяйка местного климата. Мы загрузились в машину и отправились в путь, следуя по следам пикапа Николаоса. Сначала дорога петляла между сосен и местами еще зеленых склонов, но по мере подъема зелени становилось все меньше, а камней и снега все больше. В результате, мы въехали в такую зиму, что несмотря на полный привод обоих автомобилей, мы не смогли подняться до  окончания дороги и два последних витка серпантина прошли пешком.

Идти оказалось не просто. Безупречно отполированный ветром наст не обеспечивал практически никакого сцепления с обувью, шквальный ветер валил с ног,  выбивал слезы, останавливал дыхание, безжалостно метал в лица горсти ледяной крупы. 

Наконец мы дошли. Наверху, там, где заканчивалась дорога, оказалась гостиница - последнее пристанище альпинистов перед скалистой вершиной Цумерки. Первый этаж - таверна с летним навесом, второй - жилые номера. Вокруг сугробы. Рядом с домом полупогребенный под снегом фольксваген жук, видимо, забравшийся сюда еще летом. 

Хозяйская собака, обезумев от радости, вызванной внезапным появлением такого количества гостей залилась радостным лаем. Хозяева гостиницы, как выяснилось, или родственники или друзья Николаоса, пригласили нас погреться. Мы всей большой компанией уселись за стол. Пока хозяйка рассаживала детей и хлопотала, накрывая стол, мы разговорились с Николасом.

Узнав, чем я занимаюсь, он спросил, нравится ли мне моя работа. Потом, вежливо выслушав все мои неоднозначные разглагольствования про то, что с одной стороны, оно, конечно…, заулыбался и рассказал нам свою историю. 

Он с семьей жил в Афинах. И сам Николаос и его жена много лет работали в больших транснациональных компаниях. Он - менеджером в одной из фармацевтических, жена - в каком то автоконцерне. Стабильные зарплаты, жизнь в мегаполисе… В какой то момент пришло осознание жизни в беличьем колесе. Сначала думали, что это просто усталость, брали отпуска, уезжали куда-нибудь. Но со временем ощущение лишь усиливалось. Тогда Николаос и придумал свои Иглу. Решился, взял кредит, купил землю, построил дома, обустроил территорию… И живет теперь вместе с семьей у подножья Цумерки, в уютном и отлично оснащенном  островерхом чудном жилище, стоящем в ухоженном лесу на берегу горного ручья. 

С приходом весны суровая Цумерка и разливающийся ручей приводят к нему клиентов, в основном, рафтеров и альпинистов. Да и простые, замученные суетой  больших городов люди с удовольствием приезжают к нему на постой летом и в новогодний сезон.

- Ты счастлив, Николаос?, - спросил я

- Да, теперь счастлив. Сначала, конечно, было трудно. Иногда, очень трудно. Но теперь, все позади. Да, я счастлив.

И, почему то, глядя в его улыбающиеся глаза, я с большим желанием поверил в этот ответ…

… Я приехал домой и сразу отправился к компьютеру. Открыл запрос, кликнул по ссылке и с замирающим сердцем уставился на крутящийся разноцветный кружочек на дисплее. Открывшийся, наконец, профиль сделал меня самым счастливым человеком в мире. С фотографии на меня смотрели тоже явно греческие и тоже улыбающиеся, но совершенно другие глаза. Это был не тот Николаос.

И я очень надеюсь, что где-то у подножия Цумерки, в своем замечательном круглом доме, стоящем в лесу, на берегу горного ручья, сидит счастливо улыбающийся добрый человек, вселяющий в меня надежду.

Удачи тебе, Николаос! И пусть у тебя и у твоих родных всегда все будет хорошо.

Долгопрудный. Март 2015 - Январь 2016.